Десятая жертва - Страница 152

152

Годы спустя, впервые приехав в Венецию, я увидел свои детские мечты воплощенными в жизнь – причем куда лучше, чем я мог себе когда-то представить. Этот город был полон невообразимых чудес. Каменные львы, например, у входов в венецианские дома выглядели куда внушительнее, чем две наши пушки времен гражданской войны. И мне гораздо больше удовольствия доставляли огромные, пропитанные водой дворцы, чем американские дома в неоколониальном стиле; а покосившиеся столбы с обвивавшей их бело-красной полосой – вывески парикмахеров, к которым также причаливали гондолы – значительно выигрывали по сравнению с рядами парковочных счетчиков у нас на автостоянках. И только в Венеции я впервые понял, сколь завораживает это чарующее разнообразие суденышек: пожарные лодки, барки молочников, моторки «Скорой помощи» с сиренами, суда для вывоза мусора и доставки овощей, черные с золотом похоронные барки с печальными бородатыми ангелами на корме…

В этом-то и была вся фатальность моей встречи с Венецией: я увидел воплощение своей детской мечты о превращении мира городских улиц в мир воды. И сейчас, когда я шел по Салиццада ди Сан-Пателеоне, настроение у меня было приподнятое. Меня окружали каналы Венеции, я проталкивался сквозь толпы венецианцев, церкви Венеции смотрели на меня. И мне уже казалось, что Форстер остался где-то далеко в серой суете Местре, а Венеция принадлежит только мне.

Поэтому я плюнул на инструкции Гуэски и направился в кафе «Парадизо» совсем другим путем. Там я занял столик, заказал бокал вина и начал постепенно трезветь. Мои детские мечтания быстро таяли, утекали куда-то, просачиваясь между серыми каменными плитами мостовой. К тому времени, когда Гуэски нашел меня, я уже полностью вернулся к реальности.

Гуэски заказал бокал муската «Слезы Христовы» и выпил за мое здоровье. Потом спросил:

– Что у вас там, черт возьми, произошло в аэропорту? Почему вы позволили им заманить вас в ловушку?

Мне не понравились ни его тон, ни его самонадеянные умозаключения. Агента с моей репутацией нельзя обвинять столь поспешно.

– А с чего вы взяли, что меня куда-то заманили? – холодно осведомился я.

Не имею понятия, что я хотел этим сказать. Но мне явно угрожала опасность потерять доверие Гуэски, а это могло поставить под угрозу всю операцию, и я пошел дальше.

– Я ведь прекрасно знал, кто они такие, – сказал я. – Это же было совершенно очевидно.

– Тогда почему вы позволили им увезти вас силой?

– Да потому что именно этого я и добивался, – ответил я, скривив губы в легкой усмешке.

– Но зачем?!

Действительно, зачем? Я отпил вина и сказал:

– Хотел лично убедиться, на что способен Форстер. А лучший способ для этого – с ним встретиться.

– Как странно! – вскричал Гуэски. – Он же мог не выпустить вас!

– Нет, это полностью противоречило бы его интересам.

– А если бы все-таки не выпустил?

– В таком случае, – сказал я, – я был бы обязан… – Тут я сделал паузу и закурил сигарету, а затем поднял глаза и жестко усмехнулся. – Да-да, был бы обязан тем или иным способом переубедить его.

Мне такое объяснение показалось вполне приемлемым. Я ждал, как на него отреагирует Гуэски. Он нахмурился, подумал и… согласно кивнул. А потом с каким-то завистливым уважением сказал:

– Видимо, все истории о вас, мистер Най, соответствуют действительности. Лично я никогда бы не решился встретиться один на один с Форстером.

– О да, это весьма внушительная фигура, – заметил я. – Даже если сведения о нем, в общем, и преувеличены.

Гуэски глядел на меня с раздражением и восхищением одновременно. Потом он улыбнулся, пожал плечами, словно отметая прежние мысли, и похлопал меня по плечу. Думаю, он подозревал, что я блефую; но это был блеф по-крупному, яркий и безоглядный, что явно ему нравилось. Как он признавался мне потом, его раздражала в людях только мелочность. Его привлекали и радовали яркие цвета, быстрое движение, всяческое многообразие и изменчивость. В этом отношении он был настоящим венецианцем. Как и многие другие подданные Светлейшей Республики, он предпочитал стиль содержанию, искусство – жизни, видимость – реальности и форму вещей – их сути. Он одновременно верил и в предначертания судьбы, и в свободу воли. Он смотрел на жизнь, как на своего рода мелодраму эпохи Возрождения, полную внезапных появлений и исчезновений героев, захватывающих дух поединков, нелепых совпадений, переодеваний и двойников, близнецов-подменышей и тайн происхождения; и все эти элементы должны были вертеться вокруг не совсем ясного и вызывающего черную меланхолию понятия о чести. И, конечно же, он был тогда абсолютно прав в отношении меня.

Гуэски заказал для меня номер в «Эксельсиоре», куда мы и направились, допив вино. Сквозь муслиновые занавески на окнах я видел неясные отражения в водах Большого Канала драконов, украшавших носы гондол. Гуэски развалился в шезлонге, полуприкрыв глаза, точно священная храмовая кошка; сигарету он держал по-болгарски – горящим концом в кулак – и выглядел сейчас ужасно старым и мудрым. Он сбросил с себя излишнюю деловитость – наверное, оставил ее в седельной сумке своего мотоцикла. В результате передо мной оказался довольно приятный, хоть и несколько напыщенный представитель местного населения, попавший сюда, похоже, прямиком из шестнадцатого века.

Я спросил, как он планирует вывезти Кариновского из Венеции. Вопрос мой со всей неизбежностью вверг Гуэски в полет дискурсивной философской мысли.

– Бежать из Венеции, – заявил он, – задача серьезная и практически неразрешимая. Если рассматривать ее в реальном смысле, то можно сказать: никто не может бежать из Венеции, ибо город этот – лишь отражение мира, даже хуже – мираж.

152